Теперь об этом можно рассказать
Jan. 20th, 2024 02:06 pm![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png){kind=small}
urpflanzeСтарый советский журналист ("известный липецкий журналист Юрий Бакланов, многое сделавший в профессии и для страны") (1940 г.р.) клевещет на Советскую власть, советский образ жизни, на советское социальное обеспечение и много на что еще клевещет, правда ни словом по коммунистов не упоминает:
"О наших корнях
Дома сестра заплакала: жили мы с тобой, братик, без отца, а теперь – и без матери. Вспоминали прошлое, и выходило, что кроме самого раннего детства и первых лет короткого замужества ничего-то радостного у нашей мамы не было. В школу ходила всего три месяца, потом её забрали домой: в семье из 13 человек рабочие руки были, видно, важнее учёбы.
Её дед Павел Фёдорович Петунин был личностью в Санчурске известной. Крепкий хозяин и три сына-здоровяка держали пять лошадей и трёх коров. Двое работали в кузне, один с отцом всю зиму, когда другие мужики грелись на печи, извозничал. Ездил от Санчурска до Вятки и даже до Великого Устюга. Только ему священники всех пяти санчурских церквей доверяли возить из Вятки свечи и елей. А купцы — рыбу и знаменитое вятское толокно. Всё поломала революция. А затем к прадеду заявился Андрейка Веретенник, пьяница и лодырь, но новой власти чем-то угодил, выбился в начальники: «24 часа даём, чтобы ты заплатил контрибуцию, иначе всю семью расстреляем».
И это не было пустой угрозой. Все знали, как незадолго до этого арестовали двух керженских мужиков, но конвоиры не захотели их вести за полсотни верст в Яранск, шлёпнули у ближайшего леса «при попытке к бегству». Лошадей пришлось продать, коров разделили по братьям. Спасло, может быть, то, что мой дед вернулся с германской войны героем на костылях. Но прадед после контрибуции и развала хозяйства оправиться уже не мог, тронулся умом. Ночью его караулили, днём за ним хвостиком ходила моя мама. Но не уберегли, повесился Павел Фёдорович.
Старшего из его сыновей, кузнеца Ивана, достали позже. Сделали обыск, нашли на чердаке Библию и другую церковную литературу и упекли на 10 лет в лагеря, где он и умер. Другой сын после пожара тоже запропал невесть где.
Выжил только мой дед Игнат. В молодости он переболел оспой, и в семье дали обет: если не умрет, на два года уедет в монастырь. Два года он и отработал молотобойцем в кузнице Соловецкого монастыря на Белом море. С Первой мировой дед – герой Брусиловского прорыва — вернулся инвалидом. Долго лечился, а затем более полувека, до 78 лет, почти до последних дней жизни отработал кузнецом в колхозе.
Голодный год
Рассудительность деда передалась и моей маме. Если скажет, то в точку, оценит кого – ни убавить, ни прибавить. Первое впечатление детства: стол с зажжёнными свечами, тётки в чёрных платках и плачущая мать. Потом я понял, что это пришла похоронка с фронта. Тогда мать и поседела, в 32 года. И долго-долго, целых 20 лет, не верила, что отца нет в живых, поскольку-де на похоронке «печать поставлена кверху ногами» и не указано место, где он похоронен. Потом уж, после многолетних поисков, оказалось, что в братской могиле в станице Красноармейской (ныне Полтавской) на Кубани.
За всю жизнь я только три раза видел мамины слёзы. Второй раз – в 1947 году. Весной мать не знала, что будет он голодным, и надумала перетряхнуть дом, заменить сгнившие венцы, в результате он из полутораэтажного стал одноэтажным. Я тогда спрыгнул с забора, проколол ногу гвоздём. Она страшно распухла и болела, но каждое утро мне надо было ковылять на конюшню, запрягать смирную лошадь и пригонять её плотникам. Для расчёта с ними пришлось продать коровёнку. Повели её с мамой в «Заготскот». Не доходя метров ста до базы, она сказала: «Погоди». Обняла корову за доверчиво потянувшуюся к хозяйке морду и заплакала: как жить-то теперь будем? И сразу же оборвала себя: ну, пошли, всё равно ничего не поделаешь!
Выручил нас в том голодном году дед, выделил полпуда ржаной муки. Её мать добавляла к ячменной дробине, которую давали на пивзаводе, пекла лепёшки. Молодую крапиву вокруг дома мы давно уже съели. Две недели мать с сестрой пили только воду, я давился этой подсушенной дробиной, которая вызывала рези в желудке. Из-за того, что на пенсию за отца надо было покупать масло и сдавать его вместо молока — налогами был обложен каждый дом — в первый класс я пошёл босиком. Ходил так до самых холодов, да и не я один, все мы – безотцовщина.
Приписаны к колхозу
Мать, стараясь заработать нам на одежонку, сколько её помню, ломила в две смены. Днём в колхозе, до 12 ночи на спиртзаводе грузила картофель. Сейчас мне пять соток дачного огорода обработать трудно, а тогда мы вскапывали лопатой весь осырок (так назывался в вятских краях огород) в 40 соток. С него молотили немного ячменя, мололи ручным жерновом, пекли лепёшки. Собирали колоски на колхозном поле.
29 лет отработала мама в колхозе, потом взялась воспитывать внуков, детей моей сестры. За всю жизнь ни разу нигде не отдыхала, только в больнице в последние годы. В Москве была один раз, когда в общежитии в Лефортово нянчила мою дочь. Не помню, успела ли она посмотреть Кремль, Красную площадь. Думаю, вряд ли.
Колхозную пенсию ей сначала назначили 20 рублей, потом добавили ещё 8. И пришлось ей снова, чтобы получать «нормальную», советскую, 15 лет до 70 годков работать то уборщицей в школе, то в фабричном гардеробе. Колхозники все ещё считались людьми второго сорта, законы диктатуры пролетариата в отношении их долго действовали даже после отмены в идеологии этого жестокого термина.
Я этот гнёт испытал на себе. Когда окончил школу, мать сказала: поезжай учиться, иначе паспорт не дадут. И не давали. В стране, «где так вольно дышит человек», крестьянин мог передвигаться лишь в пределах своей округи, фактически был крепостным, приписанным к колхозу.
В 17 лет я ушёл из родного дома, и чем дальше оставались годы учёбы за спиной, тем реже появлялся я в нём. Гораздо важнее казались мне тогда служба и работа. Всё во имя Родины, во благо государства. Трое суток шагать, трое суток не спать ради нескольких строчек...
Всё так и было за 17 лет жизни на Дальнем Востоке. Десять лет не ездил на поездах, берёг время, только самолётом, только вертолётом. Или на пограничных катерах по Уссури и Амуру. Спешил, не спал, торопился первым сообщить новости с БАМа, со строек мелиорации, животноводческих комплексов. " (ОБЩЕСТВО | Липецкая газета
Исповедь сына. Последнее «прости». 19.01.2024 07:01:27 https://lg.lpgzt.ru/aticle/ispoved-syna-poslednee-prosti.htm)
О персонаже: "Бакланов Юрий Михайлович родился 1 января 1940 года в Кировской области. В журналистике с 1967 года. Работал в райгазете «Новая жизнь» (г. Бологое), затем в «Советской Чувашии» и в краевой газете «Тихоокеанская звезда» (г. Хабаровск). С 1979 года — собкор «Сельской жизни», с 1989 года — в Липецкой области. До сих пор является членом редколлегии старейшего аграрного издания страны [2014 год]. Заслуженный работник культуры РФ, лауреат премии Союза журналистов России." А еще он в каком-то виде учился на факультете журналистики МГУ.
"во время событий на Даманском летел добровольцем из Кубинки на Дальний Восток, и .. после ранения врачи удивлялись, что я выжил"
"О наших корнях
Дома сестра заплакала: жили мы с тобой, братик, без отца, а теперь – и без матери. Вспоминали прошлое, и выходило, что кроме самого раннего детства и первых лет короткого замужества ничего-то радостного у нашей мамы не было. В школу ходила всего три месяца, потом её забрали домой: в семье из 13 человек рабочие руки были, видно, важнее учёбы.
Её дед Павел Фёдорович Петунин был личностью в Санчурске известной. Крепкий хозяин и три сына-здоровяка держали пять лошадей и трёх коров. Двое работали в кузне, один с отцом всю зиму, когда другие мужики грелись на печи, извозничал. Ездил от Санчурска до Вятки и даже до Великого Устюга. Только ему священники всех пяти санчурских церквей доверяли возить из Вятки свечи и елей. А купцы — рыбу и знаменитое вятское толокно. Всё поломала революция. А затем к прадеду заявился Андрейка Веретенник, пьяница и лодырь, но новой власти чем-то угодил, выбился в начальники: «24 часа даём, чтобы ты заплатил контрибуцию, иначе всю семью расстреляем».
И это не было пустой угрозой. Все знали, как незадолго до этого арестовали двух керженских мужиков, но конвоиры не захотели их вести за полсотни верст в Яранск, шлёпнули у ближайшего леса «при попытке к бегству». Лошадей пришлось продать, коров разделили по братьям. Спасло, может быть, то, что мой дед вернулся с германской войны героем на костылях. Но прадед после контрибуции и развала хозяйства оправиться уже не мог, тронулся умом. Ночью его караулили, днём за ним хвостиком ходила моя мама. Но не уберегли, повесился Павел Фёдорович.
Старшего из его сыновей, кузнеца Ивана, достали позже. Сделали обыск, нашли на чердаке Библию и другую церковную литературу и упекли на 10 лет в лагеря, где он и умер. Другой сын после пожара тоже запропал невесть где.
Выжил только мой дед Игнат. В молодости он переболел оспой, и в семье дали обет: если не умрет, на два года уедет в монастырь. Два года он и отработал молотобойцем в кузнице Соловецкого монастыря на Белом море. С Первой мировой дед – герой Брусиловского прорыва — вернулся инвалидом. Долго лечился, а затем более полувека, до 78 лет, почти до последних дней жизни отработал кузнецом в колхозе.
Голодный год
Рассудительность деда передалась и моей маме. Если скажет, то в точку, оценит кого – ни убавить, ни прибавить. Первое впечатление детства: стол с зажжёнными свечами, тётки в чёрных платках и плачущая мать. Потом я понял, что это пришла похоронка с фронта. Тогда мать и поседела, в 32 года. И долго-долго, целых 20 лет, не верила, что отца нет в живых, поскольку-де на похоронке «печать поставлена кверху ногами» и не указано место, где он похоронен. Потом уж, после многолетних поисков, оказалось, что в братской могиле в станице Красноармейской (ныне Полтавской) на Кубани.
За всю жизнь я только три раза видел мамины слёзы. Второй раз – в 1947 году. Весной мать не знала, что будет он голодным, и надумала перетряхнуть дом, заменить сгнившие венцы, в результате он из полутораэтажного стал одноэтажным. Я тогда спрыгнул с забора, проколол ногу гвоздём. Она страшно распухла и болела, но каждое утро мне надо было ковылять на конюшню, запрягать смирную лошадь и пригонять её плотникам. Для расчёта с ними пришлось продать коровёнку. Повели её с мамой в «Заготскот». Не доходя метров ста до базы, она сказала: «Погоди». Обняла корову за доверчиво потянувшуюся к хозяйке морду и заплакала: как жить-то теперь будем? И сразу же оборвала себя: ну, пошли, всё равно ничего не поделаешь!
Выручил нас в том голодном году дед, выделил полпуда ржаной муки. Её мать добавляла к ячменной дробине, которую давали на пивзаводе, пекла лепёшки. Молодую крапиву вокруг дома мы давно уже съели. Две недели мать с сестрой пили только воду, я давился этой подсушенной дробиной, которая вызывала рези в желудке. Из-за того, что на пенсию за отца надо было покупать масло и сдавать его вместо молока — налогами был обложен каждый дом — в первый класс я пошёл босиком. Ходил так до самых холодов, да и не я один, все мы – безотцовщина.
Приписаны к колхозу
Мать, стараясь заработать нам на одежонку, сколько её помню, ломила в две смены. Днём в колхозе, до 12 ночи на спиртзаводе грузила картофель. Сейчас мне пять соток дачного огорода обработать трудно, а тогда мы вскапывали лопатой весь осырок (так назывался в вятских краях огород) в 40 соток. С него молотили немного ячменя, мололи ручным жерновом, пекли лепёшки. Собирали колоски на колхозном поле.
29 лет отработала мама в колхозе, потом взялась воспитывать внуков, детей моей сестры. За всю жизнь ни разу нигде не отдыхала, только в больнице в последние годы. В Москве была один раз, когда в общежитии в Лефортово нянчила мою дочь. Не помню, успела ли она посмотреть Кремль, Красную площадь. Думаю, вряд ли.
Колхозную пенсию ей сначала назначили 20 рублей, потом добавили ещё 8. И пришлось ей снова, чтобы получать «нормальную», советскую, 15 лет до 70 годков работать то уборщицей в школе, то в фабричном гардеробе. Колхозники все ещё считались людьми второго сорта, законы диктатуры пролетариата в отношении их долго действовали даже после отмены в идеологии этого жестокого термина.
Я этот гнёт испытал на себе. Когда окончил школу, мать сказала: поезжай учиться, иначе паспорт не дадут. И не давали. В стране, «где так вольно дышит человек», крестьянин мог передвигаться лишь в пределах своей округи, фактически был крепостным, приписанным к колхозу.
В 17 лет я ушёл из родного дома, и чем дальше оставались годы учёбы за спиной, тем реже появлялся я в нём. Гораздо важнее казались мне тогда служба и работа. Всё во имя Родины, во благо государства. Трое суток шагать, трое суток не спать ради нескольких строчек...
Всё так и было за 17 лет жизни на Дальнем Востоке. Десять лет не ездил на поездах, берёг время, только самолётом, только вертолётом. Или на пограничных катерах по Уссури и Амуру. Спешил, не спал, торопился первым сообщить новости с БАМа, со строек мелиорации, животноводческих комплексов. " (ОБЩЕСТВО | Липецкая газета
Исповедь сына. Последнее «прости». 19.01.2024 07:01:27 https://lg.lpgzt.ru/aticle/ispoved-syna-poslednee-prosti.htm)
О персонаже: "Бакланов Юрий Михайлович родился 1 января 1940 года в Кировской области. В журналистике с 1967 года. Работал в райгазете «Новая жизнь» (г. Бологое), затем в «Советской Чувашии» и в краевой газете «Тихоокеанская звезда» (г. Хабаровск). С 1979 года — собкор «Сельской жизни», с 1989 года — в Липецкой области. До сих пор является членом редколлегии старейшего аграрного издания страны [2014 год]. Заслуженный работник культуры РФ, лауреат премии Союза журналистов России." А еще он в каком-то виде учился на факультете журналистики МГУ.
"во время событий на Даманском летел добровольцем из Кубинки на Дальний Восток, и .. после ранения врачи удивлялись, что я выжил"
